125
П. С. ФЕДОРОВУ
21 августа 1860 г. Харьков.
Милостивый государь
Павел Степанович.
Хлопоты последних дней, горькое сознание потери человека, незаменимого для искусства и дорогого лично для меня, мешали мне до сих пор сообщить Вам подробности болезни и смерти Александра Евстафьевича. Хотя я и все, видевшие его в Одессе и в Крыму, не имели уж никакой надежды на его выздоровление, хотя я и сам видел и со всех сторон слышал, что "едва ли Мартынов доедет до Петербурга", тем не менее смерть его поразила нас, как что-то неожиданное. Как-то не хотелось верить, что может умереть такой человек. С самого отъезда и до последнего его вздоха я не разлучался с ним, весь ход болезни и последние минуты его происходили на моих глазах. Покорнейше прошу Вас, Павел Степанович, сведения, которые я передаю Вам в этом письме, сообщить его родственникам и друзьям, сам я едва ли скоро могу быть в Петербурге, я так устал морально и физически, что мне нужно отдохнуть.
От Москвы до Одессы мы поехали на Воронеж; первая ошибка Александра Евстафьевича была, что он, почти не отдохнувши с дороги, играл в Воронеже три больших спектакля сряду. Из Воронежа мы приехали в Харьков, здесь, несмотря на просьбы мои, Щербины, Турбина, он не захотел даже отдохнуть, и мы поехали в Одессу. Хотя дорога и утомила Александра Евстафьевича, но в Одессу он приехал в состоянии довольно удовлетворительном. Одесса в июне - это печь: сорокаградусные жары, ни одной капли дождя, адская пыль - все это едва переносимо и для здорового, а для больного чахоткой убийственно. Влияние одесского климата сказалось скоро; на третий же день открылись у Александра Евстафьевича изнурительные поносы; сверх того, каждый спектакль добивал в нем последние силы. После "Кащея" я думал, что он умрет тут же на сцене. Когда мы уговаривали его, чтобы он отдохнул или вовсе бросил Одессу, он отвечал, что он связан словом, что Крым его поправит. Между тем он сердился на самого себя и часто говорил, что "глупо ездить в Одессу за деньгами, что за это не 2000 р., а 20 000 мало". В Крым он поехал с силами, совершенно разбитыми, так что едва вошел на пароход. В Ялте, как за последнее средство, он взялся за кумыс, но пил его недолго, он скоро ему опротивел. Тут стали появляться очень дурные признаки, именно обильная мокрота дурного свойства, которую он, при совершенной слабости, едва имел силы откашливать. В конце июля он стал собираться домой, но как-то нехотя и с каким-то страхом. Сколько раз он говорил мне и окружающим: "Как я покажусь домой! Что скажут? Я испугаю семейство. Найдутся люди, которые будут говорить, что я поехал за деньгами, а потерял здоровье. А что я выиграл? Я теперь долго, долго должен буду лечиться. Я потеряю то в Петербурге, что достал здесь". Мы ехали опять через Одессу и пробыли там два дня, тут он стал торопиться. Я предлагал ему отдохнуть. "Нет, нет, я поеду, я уж послал сегодня письмо; я приготовил своих ко всему". Мы выехали из Одессы 2 августа, ехали тихо, останавливались на ночь и среди дня, в жар. Кашель все становился хуже, мокрота увеличивалась, а силы слабели. Перед Харьковом он сказал Степану: "Я умру в Харькове". Когда я утешал его, что он доедет благополучно, он отвечал мне, что на него начинает нападать апатия и совершенное равнодушие ко всему. В Харьков мы приехали 8-го числа, и он предполагал пробыть дней 5-ть или 6-ть. К концу болезнь начала развиваться быстро, пропала всякая надежда даже временно восстановить его силы. Несмотря ни на что, он хотел ехать, я не решился ему противоречить, хотя твердо был убежден, что он умрет дорогой. Нанята была почтовая карета, и в 12 часов дня в воскресенье назначен был выезд. (Я писал Вам тогда.) Утром я взошел к Александру Ев-стафьевичу, он лежал еще на кровати. "Как я поеду? -сказал он. - Я очень слаб сегодня". - "Так отдохните еще денька два". - "Да ведь уж взяты билеты и деньги заплачены". - "Я сейчас их передам, здесь желающих много, спасибо скажут". - "Так похлопочите!" Я поехал на почту и передал билеты. В этот же день он уж не мог сам перейти до дивана, на котором обыкновенно лежал днем. Доктора уж ничего не могли сделать - легких не было. В понедельник Александр Евстафьевич уж не мог сам подняться с подушки. Во вторник был консилиум, но уж кончина приближалась. В этот день я и Степан уж не отходили от него ни шагу. В 5 часов он еще принял лекарство, в 6-ть уж не принимал; я спросил у него: "Не зажечь ли огня?" Он тихо проговорил: "Зажгите!" - и это были последние его слова. Часов в 7 он как-то странно обвел глазами комнату, я велел Степану подойти к нему поближе, думая, что он его ищет глазами; Степан стал против него; но мы ошиблись, взор его остановился, он глядел, уже не видя ничего. Потом он начал дышать тише и тише, и через полчаса жизнь перешла в смерть так незаметно, что мы все еще ждали последнего вздоха, когда уже все было кончено. Вообще болезнь Александра Евстафьевича очень походила на медленное, постоянное угасание; начиная с Одессы, день за день, с страшной постепенностию угасали его силы; все слабело: память, слух, зрение, аппетит, и чем ближе к концу, тем быстрее. Он умер во вторник (16) в 7 часов с 1/2; в среду его положили в гроб и вынесли в кладбищенскую церковь. Мы три версты несли его на руках, переменяясь с артистами и студентами. Самое большое сочувствие к покойному обнаружили артисты и Университет; на выносе, кроме студентов, был ректор и профессора. В пятницу отпели и закрыли гроб. Подробности этих дней пусть напишет кто-нибудь другой, я все это видел как во сне. Вот все, что я могу передать Вам.
С почтением и преданностию остаюсь
Ваш покорнейший слуга А. Островский.
Харьков - 21 августа 1860 г.
Примечания
Печатается по подлиннику ПБЛ. Впервые - с сокращениями и изменениями - СВРМ, 1860, № 9, стр. 124-126; полностью - РСт, 1891, № 10, стр. 185-187.
После "Кащея" - оригинальная драма Яфимовича, в которой Мартынов исполнял главную роль - Дряжкина.